Н
Ночка
⚪
Никто не виноват. Я никого не виню. А он тоже умрёт. Жалко. Наверно. Пусто. Странно. Слова какие-то варятся в мозгах... Я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь чувствовал себя так же, как я сейчас. Плохо. Я его любила. И сейчас люблю. Но видеть не хочу. Буду орать... Рыдать. Не надо истерик, малыш.
Мне сказали, что у меня СПИД. Прямо во мне что-то страшное. Оно меня пожирает и скоро пожрёт окончательно.
Иду по улице. Смотрю на людей. Весёлые, грустные, красивые, страшненькие... Все сливаются в сплошную живую дышащую суетливую массу. Я не хочу... Я пока не хочу... Я не хочу умирать сегодня.
Ещё вчера мне казалось трудным жить дальше. Ещё два года назад я наглоталась таблеток и потом всю ночь обнималась с унитазом. Мой желудок не хотел умирать. А я хотела.
Теперь не хочу. Солнце светит. Жёлтые одуванчики на зелёной траве. Иду. Мне страшно. Не хочу.
Неожиданно пронзает мысль о маме - что я ей скажу? Она не выдержит, у неё больное сердце. Я ничего ей не скажу. Впервые что-то утаю. Всё когда-то бывает впервые. Кроме смерти. Она ведь не может быть первой. Она сразу последняя.
Я дышу. Со стороны не видно, но дышу я жадно. Лёгкие раздуваются, как жабры. Воздух невероятно вкусный. Медленно втягиваю его и выдыхаю. Дышать... Я хочу дышать. Я хочу видеть это солнце.
Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Всё сконцентрировалось на "Я". Жалость к себе. Почему я? Я ничего не успела... У меня здесь ещё оранжевый цвет, родинки в самых неожиданных местах, примеривание на себя мультяшных персонажей, смешная морда чау-чау, ванильные волосы, музыка, прыжок с парашютом, будущий сын по имени Санька, огромная статуя Иисуса над Рио, слёзы над игрой в смерть друзей-актёров... Игра в смерть. Пусть это окажется игрой. Сном. Я проснусь завтра утром, и всё впереди... я буду хорошей. Я не буду больше грубить, ссориться, обижаться. Я буду всех любить. Пусть это будет сном!
Очень медленно поворачиваю ключ в замке. У меня теперь всё получается ме-едленно. Как будто от моей скорости зависит отпущенное время. Захожу в квартиру. Сумка падает на пол. Из комнаты вприпрыжку - неуклюжий Брут. Чау-чау. Брут - от слова брутальный. Это я над ним поглумилась. Мне его подарили маленьким круглым колобком с испуганными глазками. Брут не радует меня.
- И ты, Брут...
Прохожу мимо. Всё фиолетово. "Так сел бы в уголке да там и сдох бы..." Парадокс. Умирать страшно, а жить не хочется. Ложусь на пол и тупо пялюсь в потолок. А потом просто в никуда. Взгляд расфокусировался.
Этого не может быть, правда? Вот я вижу свои руки - они двигаются. Я чувствую своё тело - оно живое и тёплое. Как же так, что через год, возможно, оно будет лежать под землёй?! В гробу. Я боюсь гробов. Пусть сожгут на фиг!
Брут грустно валяется рядом, положив толстую морду на лапы. Он будет жить. А глаза такие понимающие... Ни черта он не понимает! Просто жрать хочет. Не могу встать. Не могу шевелиться. Пусть всё кончится прямо сейчас.
Хочется плакать. Хочется напиться. Хочется жить долго и счастливо. Сворачиваюсь в позу эмбриона, лицом к добродушному псу. Человечья морда утыкается в собачью. Человек плачет. Пёс поскуливает и облизывает человечий нос. Человек засыпает, всхлипывая, положив руку на мохнатую лапу пса.
А утром я иду в душ. А тело у меня ещё красивое. Я включаю холодную воду - просто чтобы почувствовать, что живу. Стою, закрыв глаза.
Вода. Холод. Я чувствую? Я живая? Я всё ещё живая. Я! Хочу! Жить! Господи, как мне страшно...
Иду на работу. Дорога через гаражи. Два пацана медленно бредут передо мной. По инерции внутренне напрягаюсь, делаю "морду кирпичом" и целенаправленно топаю вперёд. Когда прохожу мимо, они успевают заглянуть в моё лицо. Я холодно смотрю вдаль. Отдаляясь, слышу за спиной:
- Краси-ивая...
Почему-то приятно. Почему? Это всё ерунда. Bullshit.
В офисе ощущаю нечто вроде избранности. Мои любимые, милые коллеги ничего не знают. Женщины щебечут со мной, что-то рассказывают, мужчины флиртуют и лучезарно улыбаются. Я тоже улыбаюсь, слушаю их, киваю головой. Делаю своё дело. Стучу пальцами по клавиатуре. И никто, кроме меня, не знает...
За месяц почти привыкла к своему состоянию, к этому знанию. Ничего ведь не изменилось - я придирчиво разглядываю своё отражение каждое утро. Разве только устаю быстрее, чем раньше. На тусовки с друзьями после работы меня уже не хватает. Друзья обижаются. Мама тоже. Я ей совсем не звоню. Боюсь сорваться. Расплакаться. Я ведь не такая уж взрослая, чтобы это вынести...
Звонит Лизка. Рассказывает какие-то незначительные новости местного масштаба. Потом с энтузиазмом:
- А пойдём сегодня в "Казус Конус"? Сто лет не танцевали!
Да, пожалуй, мне хочется видеть живую, дурашливую Лизку. Сейчас она будет очень в тему.
Лизка заезжает за мной на своём рыжем "Форде". Сигналит с улицы мотивом "Мурки". Выглядываю в окно - она уже привлекла всеобщее внимание и чрезвычайно этим довольна. Лучезарно улыбается и машет мне рукой.
В салоне рыжего "Форда" очень уютно. Лизка водит профессионально. Вписывается в любой поворот, едет быстро, но плавно, как бригантина. В пробках шумно здоровается с соседями по несчастью: "Привет, автолюбитель!" В общем, отрывается вовсю.
Мне трудно помнить рядом с Лизкой.
Снаружи "Казус" похож на завод.
- А его как раз из завода, кажется, сделали, - говорит Лизка.
Будем веселиться там, где когда-то люди трудились, "вкалывали" в поте лица и других частей тела.
Я иду к барной стойке за очередной дозой водки с соком. На обратном пути обнаруживаю само собой разумеющееся: Елизавету за столиком окружают двое юношей с горящими глазами. Лизка весела. Я передумываю возвращаться к ней, выпиваю и отправляюсь играть в бильярд.
Присоединяется симпатичный м.ч. (молодой человек) в стильной одежде, с ироничным взглядом и чёрными холёными волосами. Пока он строит мне глазки и давит интеллектом, я "делаю" его в пух и прах. М.ч. по имени Стас не расстраивается, но, напротив, заваливает мою игру комплиментами.
Я не понимаю, почему на меня тоже клюют молодые люди. С Лизкой всё ясно: каблучки, юбка-стрйч до колен, макияж, причёска. И умение кокетничать. Я полная противоположность, абсолютный антоним: любимые джинсы, чёрная майка с надписью "Fatal", стрёмные загадочные феньки, когда-то подаренные друзьями готами, минимум косметики и братское обращение с ровесником любого пола.
Мы со Стасом танцуем. Я уже не в себе. Потом целуемся. Мне нравится. А потом нас забирает Лизка (один из давешних юношей с горящими глазами присутствует), и мы все вместе едем к ней домой.
У Лизки шикарная хата с мягкой мебелью и пушистыми коврами. Пока мы со Стасом целуемся и дурачимся на ковре в гостиной, она со своим новоприобретённым другом скрывается в одной из комнат. Между поцелуями в моей сильно датой голове всплывает где-то прочитанная фраза: "СПИД не передаётся через слюну, только через кровь и половые органы". Напрягаюсь. Пьяно спрашиваю:
- У тебя есть ранки во рту?
Стас тоже пьян, но несколько удивлён вопросом:
- Н-нет.
- И у меня нет.
Притягиваю его голову к себе и целую. Это вкусно. И это мне сейчас необходимо. М.ч. по имени Стас пытается то стянуть с меня майку, то расстегнуть джинсы. Мои вездесущие руки мешают и тому, и другому. Через минуту мне надоедает, и я ухожу спать в комнату, которую Лизка специально устроила в доме для меня.
Стас бормочет вдогонку:
- Э, куда? Чё за динамо?
Я пьяно напеваю, пока бреду к комнате, нащупывая стены руками: "У меня СПИД, и значит, мы умрём..."
Оборачиваюсь к Стасу. Он уже спит лицом в ковёр.
Запираю дверь своей комнаты, падаю на кровать и прямо в одежде засыпаю.
Я слышала о существовании ВИЧ-террористов. Они злы на весь мир за свою болезнь, и мстят тем, что заражают кого ни попадя. Заражают всех, кто их хочет. А может, даже любит. Я не злюсь на мир. Я даже на Ваньку не злюсь. Он тоже умрёт.
На часах 15:00. в дверь стучит Лизка.
- Соня, подъём! Мальчиков я отправила по домам. А на столе чай, сыр с зеленью и тосты с джемом.
При слове "сыр" мне приходится встать. Я и Роки из мультика "Чип и Дейл спешат на помошь" родственные души. Сыр-р-р!
С Лизкой невероятно хорошо и уютно. После завтрака утопаем в мягких креслах, пьём чай с "рафаэлло" и обсуждаем политическую ситуацию в мире. Лизка корреспондент в программе новостей, так что эта тема - её конёк. С политики переходим на апокалипсис, философию и, наконец, на смертельные болезни.
- А если бы у меня был СПИД?.. - задумчиво вопрошаю я, глядя в чашку.
Лизка очень серьёзна:
- Надеюсь, ты пользуешься презервативами. Ты мне нужна ещё в ближайшие пятьдесят лет. Потом я впаду в маразм, и можешь смело умирать.
Лизка сердито пьёт чай. Я с нежностью наблюдаю за ей. Меня раньше часто удивлял её страх смерти. Я, к примеру, всегда к этому спокойно относилась. Ты умрёшь. Я умру. Он, она, оно, оне умрут. При Лизке этого лучше не говорить - можно довести до истерики. У неё родители погибли в автокатастрофе, друзе по причине страшной стервозности практически нет, поэтому она очень трепетно ко мне относится. А может, не поэтому. Просто у нас мозги работают в одну сторону и нам даже молчать вместе интересно. Даже жаль иногда, что у нас традиционная ориентация. В противном случае мы были бы счастливейшей парой. В проти-и-вном. Нет, так говорят мальчики-геи. А по каким словечкам можно распознать лесби?
Лизка везёт меня домой, потому что я не хочу идти с ней в салон красоты. Я хочу погулять с Брутом и почитать Воннегута. Или в сто первый раз посмотреть "Amelie" на французском. Или поспать. В машине поёт Молко. Хорошо, что Лиза тоже любит Placebo. "Friend in need"s a friend indeed. My Japanese is better..." Подпеваем про фрэнда и переглядываемся. Лизка"s a friend indeed. Но я ей ничего не скажу. Я не хочу, чтобы плохо было нам обеим. Пусть только мне.
Дома выпиваю бутылку светлого и впадаю в ничтожество. То есть, в ностальгическое слезливое настроение. Нахожу на антресолях ящик с "антиквариатом" - барахлом восьмилетней давности. Сажусь на пол и с трепетом разбираю. Феньки, банданки, записки, дневники. В последнюю очередь достаю самое дорогое: жёлтую коробку с надписью Nirvana. Точнее, она вся исписана чёрным фломастером: Nirvana, Kurt, Smells like teen spirit и т.п. открываю с тем же чувством, с каким вскрывают сейф. Календарики, две любимые кассеты и какие-то вырезки из журналов. Почему лицо Kurt"а стольким совершенно чужим ему людям кажется родным? На фотографии, где он с Кортни и ребёнком, улыбка Кортни зачёркнута крест-накрест. Я тогда верила версии, что она его убила, и, разумеется, ненавидела эту женщину. Подростки - ужасно нетерпимые существа. Зато я очень любила Фрэнсис Бин. Долго её рассматривала и пришла к выводу, что она - копия Kurt"а.
Я ложусь на пол, смотрю в потолок и вспоминаю один из многих мистических эпизодов
моей жизни. Когда нам с Лизой было по 15 лет, я позвала её к себе, чтобы попрощаться. На полном серьёзе свистящим шёпотом сообщила ей, что собираюсь застрелиться, и что знаю, где лежит дядин служебный "вессон". Мамин брат работал в милиции. Я сказала Лизе, что мне всё надоело, и что если умирают такие, как Kurt, то жизнь - абсолютный ****. **** в квадрате. Нет, в кубе. Мы с Лизкой пришли в священный УЖАС, когда при моём слове "застрелюсь" с полки вдруг упал альбом "Нирваны", лежавший там сто лет. Он мне нравился меньше остальных, поэтому я его никогда не слушала. Лежал на полке совершенно спокойно и устойчиво, покрывался пылью, а тут закачался - и - бах! - упал.
Я бережно подняла его и долго держала в руках. Мы не решались говорить.
Через некоторое время Лиза произнесла, глядя на кассету испуганными глазами:
- Он не хочет, чтобы ты это делала.
А потом мы впали в эйфорию. Kurt жив и он с нами общается! Обалдеть можно! Включили "Нирвану" на всю громкость и пробесились до вечера, пока моя мама не пришла с работы. Кажется, настолько хорошо нам никогда не было. Kurt орал песни, и нам казалось, что сегодня он орёт их исключительно для нас. Что он нас видит. Что мы ему не параллельны.
Вечером погулять с Брутом и скорее завалиться спать. Ухожу в сон, как в спасение. Неожиданная трель звонка! Недовольно бурчу и плетусь к двери. В глазке понурый Ваня. Со смешанными чувствами ("Ванька, родной!" и "Скотина недоделанная!") открываю.
Кажется, целую вечность стоим на пороге. Ванька потерянно смотрит прямо в мои зрачки. Такой славный, такой любимый... разве он виноват в том, что с нами случилось? Тоже мне, ВИЧ-террорист со смешной улыбкой! "Ванька родной" с рагромным счётом выигрывает у "Скотины". Молча отхожу от двери, давая ему войти. Нерешительно заходит. Брут восторженно облизывает его ботинки.
Закрываю дверь. Беру Ваньку за руку и веду в гостиную. Усаживаю на диван. Сама напротив. Он знает, что надо говорить, но ему тяжело. А я не хочу ему помогать, потому что мне тоже тяжело. Ванька говорит так тихо, что мне приходится затаить дыхание, чтобы его расслышать.
- Когда ты позвонила и сказала об этом... и что всё кончено, я тоже пошёл обследоваться. Я не знал до этого.
Я пытаюсь осмыслить информацию и понимаю, что верю ему. Верю. Верю.
- Ты болен?
- Да.
- А как?..
- Была пьянка... Были тёлки. Какие-то левые. Вот так.
Он устало закрывает лицо ладонями. Вообще-то я ревнивая. Была. Как-то предупредила его: "Будешь изменять - зарэжу! На вполне кавказских условиях". Но сейчас... Я чувствую, что он плачет. Ему хуже, чем мне. Потому что он думает, что виноват. Перебираюсь к нему на диван, сворачиваюсь котёнком. Ванька обнимает меня очень, очень крепко и целует в макушку.
- Я бы скорее руку себе отрубил, чем причинил тебе боль...
- Ванька, так страшно умирать...
Я никогда не видела, как он плачет. И сейчас не вижу. Потому что утыкаюсь ему в грудь с закрытыми глазами. Но чувствую. Солёные капли падают сверху. А он обнимает меня крепко-крепко, как будто последний раз, и шепчет фразу из Сэлинджера:
- Бедный мой лапа-растяпа...
Впервые за целый месяц просыпаюсь в хорошем настроении. Ещё не открыв глаза, чувствую, что Ванька на меня смотрит. Открыв их, тут же попадаю в его улыбку и не могу не улыбнуться в ответ. Глажу его плечо. Ванька принимается беспорядочно целовать моё лицо: нос, лоб, щёки, губы, глаза.
Вместе не так страшно. Мы теперь как на войне. Или как смертники в камере. Но вместе не так страшно.
Ванька решил, что, раз мы живём быстрее обычных людей, удовольствий у нас должно быть больше, чем у них.
- Теперь наша работа - получать кайф, - сказал он, смешивая в блендере мороженое, молоко и бананы.
Любимый коктейль Брэда Питта на завтрак и майское солнце, срочно зовущее получить кайф за пределами дома. Наперегонки с Брутом бежим вниз по лестнице с моего шестого этажа. На улице тоже носимся, как ненормальные, чем доводим пса до экстаза. Он не ошибся в Ваньке, полюбив его с первого появления в моей жизни. Ванька смешной и беспечный, как ребёнок. Поцелуи приобрели банановый вкус. Хмурые утренние прохожие, глядя на нас, непременно расплываются в улыбке. Мы тоже им улыбаемся.
Пока Брут осматривает местность, мы сидим на парковой скамейке, прижавшись друг к другу. Я черчу палкой на земле могилы и кресты. Это нас не ужасает. Это нормально.
- Смотри! - Ванька показывает на птицу в небе. - Представь себя на её месте.
Я представляю. Лететь - хорошо. Высоко. Ничего не волнует и не тревожит. Хорошо. Оборачиваюсь к Ване - он увлечённо следит за полётом. Касаюсь губами его щеки и замираю. Вдыхаю запах его кожи. Пахнет ветром и, кажется, морем. Какой-то он весь не отсюда. Не земной какой-то. Он не двигается, пока я осторожно и нежно целую его щёку.
- Ванька, ты самое нелепое и самое любимое мной создание Божье.
Усмехается так по-доброму. Обнимает меня, всё ещё не отрывая взгляда от неба. Я, напротив, смотрю в землю, на нарисованные мною могилы. В этом есть глобальный смысл: он - весь там, наверху, а я - вся внизу, земная вся. Я пою тихо:
- "Ты белый и светлый. Я...я тёмная тёплая..."
Крепче прижимает меня к себе. Даже цвет волос... У него волосы цвета солнечного луча, а у меня - цвета чернозёма. И глаза у него цвета неба, а у меня цвета болота. Хорошо, что он рядом.
На всякие терапии и прочую муть решили не ходить. Оба не переносим больницы и лекарства. Если время пришло, никакой чел в белом халате не поможет. Может, мы не правы... Но, чёрт побери, и так хреново - зачем ещё лишний раз вспоминать, что ты "больной"?! А врачи косятся, как на прокажённых, и норовят проедающую лысину лекцию прочесть. Если бы у нас был рак, было бы другое отношение. А то... типа, болезнь наркоманов, геев и проституток. Идиоты не понимают, что от этого ни один из них в своих тёплых квартирах не застрахован! "Я ненавижу, когда меня кто-то лечит".
Ванька работает Добрым Феем. Решил исполнить голубую мечту моего наивного детства - познакомить меня с "Ночными волками". Я как-то посмотрела фильм (не помню названия), где Майкл Мэдсен играет главаря байкеров по кликухе Блад, и с тех пор мотоциклы прочно обосновались в моём сердце. С фанатизмом изучала статьи о "Волках". Они были моими кумирами.
- Запрыгивай! - перекрикивает Ваня рёв "Ямахи".
Едем по ночному центру Москвы. Очень быстро. Очень здорово. Сердце стучит где-то в висках. Я крепко обнимаю Ваньку, сцепив руки у него на животе, и уткнувшись носом в его плечо. Мимо мелькают фонари, неоновые вывески, люди, машины, деревья.
В какой-то момент закрываю глаза, и начинает казаться, что мы летим.
Чувствую, что остановились. Вокруг слышны весёлые голоса, где-то играет что-то альтернативное. Открываю глаза и оказываюсь прямо посреди своей мечты: байкерская тусовка, повсюду мотоциклы и бородатые дяденьки в коже.
- Колян, здорово!
Ванькин двоюродный брателло - полноправный "ночной волк".
- А это что за принцесса с тобой? - Колян по-отечески берёт меня за подбородок. В другом случае я бы за подобную наглость разъярилась, но передо мной - Байкер, и я трепещу.
Ваня представляет меня. Колян куда-то исчезает. Всё вертится, как в калейдоскопе.
- А вон Хирург, смотри, - Ваня указывает мне на высокого красавца, окружённого компанией хохочущих корешей.
Хирург! Подобное ощущение последний раз я испытывала в дельфинарии в 8-летнем возрасте, когда мне разрешили поплавать со скользким улыбчивым дельфином. Идём к костру. Садимся под дружеские приветствия. Байкеры очень радушны. Пьём пиво. Мне тепло, хорошо и уютно. Это жизнь, которой я хотела бы жить. Ваньку здесь, похоже, все знают. Он о чём-то оживлённо спорит с черноволосым "волком", похожим на Секс-машину из триллера "От заката до рассвета". А я слушаю и не слышу, улыбаюсь на вопросы и чувствую себя дома.
Ужасно не хочется работать. Невыносимо. Чувство долга во мне потихоньку атрофируется. Но деньги нужны. Я же не собираюсь сидеть на Ванькиной шее. Разве только буквально... Очень люблю на нём кататься. С такой высоты обзор окрестности намного лучше. Ванька сажает меня на плечи и несёт так прямо до метро. Мы опять радуем дорогих россиян. Я хохочу и представляю себя царицей Савской на слоне.
В метро Ваня не унимается. Какое-то время мы едем, как все. Люди хмурые, невыспавшиеся. Ванька переводит взгляд с одного на другого, и я прямо кожей ощущаю, что его посетила муза.
- Сделай страшную рожу! - приказывает он мне в ухо. Сам ужасно морщится и оставляет лицо в этом сморщенном положении. Ближайшие пассажиры в ужасе стараются отдалиться. Меня забавляет происходящее.
- Сейчас же! - бурчит Ваня, не выходя из образа. Приходится подчиниться. Я как можно ниже опускаю уголки губ, растягивая рот в отвратительной гримасе. Оставаясь в образе, мы с Ванькой переговариваемся и угораем, глядя друг на друга. Особенно одарённые чувством юмора сограждане тоже посмеиваются.
Так и доезжаем в виду уродцев до "Октябрьской", где нам приходится разлучится на пересадках.
Весь день на работе меня то и дело разбирает даже не смех, а гомерический хохот.
Вечером Ваня нарезает фруктовый салат, поливает его взбитыми сливками. Я голодна, как полк кабардинцев. Алчно набрасываюсь на ужин. Ванька шутливо сердится:
- Отставить, обжора! Вздохни глубже, - усаживает меня поудобнее на диван, легонько ударяет по шаловливым ручонкам, тянущимся к тарелке. - А теперь ме-едленно, тихо-онечко ешь, чувствуй вкус, как будто ты ужинаешь самый последний раз в жизни. - Подносит к моему рту сливочную клубничину.
Такого вкусного ужина со мной ещё не случалось. Никогда. Даже в детстве. Тем более, что мы всё время смеялись, целовались между фруктами и заботливо друг друга кормили. Но главное, конечно, в том, что это было не заглатывание, не поглощение пищи (как я привыкла - с книжкой в руках или на ходу), а настоящее наслаждение вкусом.
- Иван, мы с тобой эпикурейцы, - горестно заключила я по окончании трапезы.
В отличие от меня, Ваня сообщил своей родне о диагнозе. Единственные, кто продолжает с ним общаться - "ночной волк" Колян и родная сестра Варвара. Родители и прочие дядьки с тётками считают моего замечательного, доброго, ласкового мальчика наркоманом и извращенцем.
Я не боюсь, что от меня отвернутся. Главные люди в моей жизни - мама и Лизка. Я в них уверена. Но я не хочу причинять им боль. А это больно - когда умирает твой близкий человек, и ты ничего не можешь сделать. Я знаю, как это... Я хуже, чем умираю, когда Ванька стонет от боли по ночам.
Ему всё хуже. Появились какие-то ранки на коже. На работе взял оплачиваемый больничный (не знаю уж, какую болезнь там придумал). Ценный специалист, как-никак.
Варвара волнуется. Переживает. Она хорошая. 15-летняя девчушка с взрослыми мозгами.
Ценный специалист совсем плох. Долго спит, мало ест, а взгляд стал окончательно небесным. Варька часто заходит. Иногда, поговорив с братом, она запирается в ванной, и открывает воду. Вода журчит очень громко. А потом выходит Варька с красными, как у кролика, глазами, и быстро сваливает домой. Бедная девочка. Единственный брат. Да ещё за его отношения с родителями борется. Те непреклонны.
В то время, как я нестерпимо хочу жить, Ванька весь уже там, за чертой. Он не цепляется за жизнь. К моему ужасу он, напротив, стремится ТУДА.
Зашла Лизка в растрёпанных чувствах. Она давно мечтала поехать спецкором на карнавал в Бразилию, а вместо неё послали её главную конкурентку по имени Ольга.
- Девушки с этим именем коваррны, Лизун, - говорю я зловеще. - Будь осторожна.
Лизка не в настроении шутить. Она чуть не плачет от обиды.
- А что с Ваней?
- ОРЗ, - безмятежно вру я, наливая нам зелёный чай "Сенча".
- Вам надо пожениться, - выдаёт она, погружая белоснежные зубы в пирожное.
- Ты же знаешь, Лизун, я ненавижу свадьбы так же, как и похороны. Граждане брачующиеся... Тьфу!
Лизка скармливает половину пирожного попрошайке-Бруту. В последнее время он питается исключительно подаянием от приходящих сестёр милосердия Вари и Лизы. Мы с Ваней превратились в отпетых пофигистов.
Уютно читаем с Ванькой в гостиной. Я лежу на полу на животе, он сидит в кресле. У меня Мураками, у него Воннегут. В какой-то момент он извиняется, что отрывает меня, и зачитывает вслух:
- "Самое главное, что я узнал на Тральфамадоре, это то, что когда человек умирает, нам это только кажется..."
Я пожимаю плечами и говорю:
- Такие дела.
Воннегута обожаю лет с семнадцати. Мы с Ванькой улыбаемся друг другу. В наших отношениях сейчас яснее, чем понимание, тише, чем нежность, крепче, чем любовь. Что-то необъяснимое.
Залезли в сеть на сайт про СПИД. Восхитились сообщением в форуме от некоего Мезозоя: "Для начала необходимо понять, что Я и тело две большие разницы. Тело бренно, а я вечен. Весь мир танцует на бочке с порохом, фитиль которой уже подожжен, тока они об этом не знают, или не хотят знать. К нашему благу мы уже об этом знаем".
26 июня на Ванькин день рожденья без приглашения подвалил народ. Обожаю эту спонтанность по праздникам! Варька, Димон, Колян, тот самый "Секс-машина" с женой Ольгой - обворожительной брюнеткой, два наших лучших институтских друга - оба Александры, и, конечно, верная Лизка.
Мы с Ваней по очереди играем на гитаре. Ванька доводит всех до слёз песнями "Нау" и смешит "Ляписом Трубецким". Я пою песни "Ночных снайперов", переделывая их под Ваню. "Я короную тебя, любимый мой..." Просто у меня голос точь-в-точь как у Арбениной. И мы все хором поём нашу любимую песню Гарика Сукачёва "Ничего не надо". Помимо того, что она очень добрая и душевная, в ней почти все имена совпадают с нашими. Мы испокон веков исполняли её на всех общих попойках. Народ свистит и топает ногами в такт.
"В доме будут звуки,
В доме будут взгляды.
На столе бутылочка,
А на плите чаёк.
Ничего не надо!
Лишь бы были рядом
Милые мои ребята,
Ольга да Санёк".
Когда друзья расходятся, мы сразу же засыпаем. Уставшие и счастливые.
Прошёл ровно год. Сегодня Ваньке исполнилось 23. Я сижу на скамейке неподалёку от крематория и повторяю шёпотом, как ненормальная: "...исполнилось... исполнилось... я не буду говорить "бы"... исполнилось..."
Какой-то седой старичок протягивает мне накрахмаленный платок. Я смотрю на него остекленевшим взглядом.
- Внученька, всё будет хорошо. Всё наладится. Тебе ещё жить и жить!
Господи, помилуй! Опускаю лицо в платок, не двигаюсь. Старичок гладит меня по голове и уходит, наверняка сокрушённо качая головой. Я не вижу. Через какое-то время отрываю ладони от лица. Белоснежный платочек опускается в грязное месиво под ногами. Совсем недавно шёл дождь. Оплакивал Ваньку.
Я смотрю на залитые солнцем дорожки. Мне непонятно, как это по этим дорожкам больше никогда не пройдёт Ваня... У меня не укладывается в голове, что я больше никогда не услышу грозное: "Улыбни лицо. Сейчас же!". Люди ходят, смеются. Вон парочка целуется. Я не понимаю, как они могут смеяться, когда Вани БОЛЬШЕ НЕТ.
Его родственнички сейчас, должно быть, рыдают, опуская прах в землю. Я не пошла на похороны. Я бы поубивала их всех прямо там, если бы пошла. В данный момент они рыдают и говорят ему то, чего никогда не говорили, пока он был жив. Они называют его отвратительным именем Ванюша и сморкаются в платки. А мать наверняка скулит отцу обо мне: "Это всё из-за той шлюхи. Видел, она даже не плакала? Глаза у неё дикие. Это она Ванюшу..."
Я так и не разучилась ненавидеть людей. Хотя болезнь, по идее, должна была сделать меня мудрее.
Очень долго не могу встать. Каждый раз при попытке подняться мозги сдавливает стальным обручем и в глазах не то что темнеет - чернеет.
Когда я наконец отошла от скамейки, снова зарядил, зарыдал дождь. Странный июнь выдался.
Белоснежный платочек втоптан в грязную жижу.
Медленно бреду к метро. Справа с визгом тормозит машина. Рыжий "Форд". Окно опускается.
- Ну-ка полезай внутрь! Простудишься!
На автопилоте открываю дверцу и зашвыриваюсь в салон. Ложусь на заднее сиденье, смотрю в небо из окна. Потрясающе. И дождь хлещет по стеклу. Ванька сейчас там, наверху. А они, дураки, рыдают на кладбище. На кладбище Ваньки нет.
- Ты извини, - очень серьёзно говорит Лизка, не отрываясь от дороги, - раньше не смогла вырваться. Думала, уже не застану тебя здесь. Что произошло с Ваней? Так внезапно...
- СПИД.
Кажется, целую вечность в машине тихо. Тихо. Очень тихо. Только шелестят шины по трассе и стучит по стеклам дождь. Моё безразличие вдруг сменяется тревогой. Рывком поднимаюсь и смотрю на Лизкин профиль. То, что я вижу, добивает меня. Она ведёт машину с широко открытыми глазами, по щекам катятся слёзы. Она вряд ли видит дорогу. Во всяком случае, её глаза ничего не отражают. Загорелая Лизка стала какого-то прозрачного цвета. А я думала, что человек может только краснеть, а "побледнел" - просто для красного словца говорят.
- Останови машину, - произношу я совершенно спокойно.
Резко тормозит. Сразу откидывается на спинку кресла. Закрыв глаза.
- Ты... Ты тоже, да?
- А как же...
Я ни на секунду не отрываю взгляда от Лизкиного лица, поэтому вижу, как она одними губами шепчет: "Мама... Мамочка..."
Довольно скоро она берёт себя в руки. Молча выходит из машины и садится ко мне на заднее сиденье. Обнимает меня так, будто хочет отдать мне всю эту свою силу. Рыдаем. В голос. Наконец-то это можно. Я и не думала, что от этого мне будет настолько легче - от рыданий на Лизкином плече.
Она не желает везти меня домой. Тем более что Брут у мамы. Она везёт меня к себе на дачу, снова спокойная и уверенная. Старая добрая Лизка.
Больше всего мне сейчас хочется побыть одной, но Лизка, памятуя о моих суицидальных наклонностях, не оставляет меня ни на минуту.
Заезжаем в лес. В мрачную чащу.
- Только не говори, что ты - тот самый маньяк-душитель. Я слишком устала сегодня.
- Вылазь из машины, - Лиза уже открыла дверцу, и у меня нет выхода.
Встаёт напротив меня и берёт за руки:
- А теперь - ори!
Недоумённо сдвигаю брови:
- Кричи, говорю! Просто кричи.
Наклонив голову на бок, с интересом разглядываю её лицо. Лиза отчаянно ждёт. Ладно... Закрываю глаза и издаю довольно звучное истеричное "А-А-А!". Потом ещё. Потом громче. Потом мы с Лизой орём на два голоса во все связки.
Опустошение, безразличие, спокойствие.
Подводит меня к огромному старому дубу.
- Нее, я туда не полезу, - говорю я,
- Обними его.
Стоим, обняв дуб с двух сторон. Тихо, хорошо. Глаза закрыты. Так бы и умереть сейчас. Чтобы смерть пахла листвой после дождя. А вокруг заливались соловьи и ещё какие-то звонкие пичуги.
В доме пахнет хвоей и апельсинами. Лиза разводит огонь в камине. Спать нам обеим не хочется.
На моей левой руке намок бинт. Лиза мастерски заменяет повязку на сухую. Разбинтовав, сурово спрашивает:
- Это что ещё?
- Когда Ванька... - Спотыкаюсь об это слово. - Умер. Я положила ладонь на горячую плиту. Чтобы заглушить то, что болело внутри. Между прочим, помогло.
- Ожог безобразный. - Достаёт из аптечки мазь, пахнущую мёдом, и, прежде чем забинтовать, смазывает мою руку. - Когда ты узнала диагноз?
- Больше года назад.
- Лечилась?
- Тьфу!
Укоризненно качает головой.
- С Ваней после диагноза спала?
- Предохранялись. У больных тоже бывают дети.
- А есть симптомы?
- Нет. - Сама удивляюсь. Ничего не изменилось и никогда ничего не болит. - Только устаю быстро и сплин часто.
- Хм...
- Что за "хм"? - Лизка такая смешная в роли следователя.
- У тебя нет симптомов. Усталость и сплин - обычная человеческая и общенациональная депрессуха.
Я сглатываю.
- Где проверялась?
- В районном...
- Завтра поедем в платную клинику. У меня там знакомый главврач - настоящий профессионал и фанат своего дела.
- Врач должен быть фанатом, - тупо соглашаюсь я. - Но Лиза... так не бывает...
Вместо ответа Лиза деловито подключается к Интернету. Входим на сайт по СПИДу. Она зачитывает мне вслух выдержки из статей. Оборачивается:
- Поняла? Что, медицину нашу не знаешь? Фигова туча случаев, когда человеку ставят "здоров", а он на самом деле болен. И наоборот.
Я устала. Очень устала.
- Надо подстраховаться, - решительно говорит Лиза и выключает компьютер.
Я засыпаю, пока она ласково гладит мои волосы. Как мама в детстве.
Впервые в жизни мне снится ВОСПОМИНАНИЕ. Воспоминание из моего психоделического отрочества. Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю вдаль и напеваю песню Бутусова:
Я ломал стекло, как шоколад в руке.
Я резал эти пальцы за то, что они
Не могут прикоснуться к тебе.
Я смотрел в эти лица и не мог им простить
Того, что у них нет тебя
И они могут жить!
На этом воспоминание заканчивается, потому что передо мной в вышине на расстоянии трёх взмахов крыльев-рук материализуется силуэт Ваньки, которого в моём психоделическом отрочестве я ещё не знала. Ванька счастливо улыбается. Не раздумывая ни секунды, я протягиваю к нему руки и спрыгиваю с подоконника. Всего три взмаха... Но у меня нет крыльев. И я падаю, падаю, падаю. Стремительно падаю... Долго падаю. От страха, что сейчас разобьюсь, зажмуриваю глаза. А когда открываю их, вижу, что снова сижу на подоконнике, а Ванька в небе напротив уже не улыбается.
- Отставить прыжки! Рановато тебе.
- Нет. Я скоро буду с тобой, - упрямо говорю я.
- Бедный мой лапа-растяпа...
Я просыпаюсь с твёрдым намерением его убедить... Но его нет. Лизка уже гремит посудой на кухне. Со злостью ударяю кулаком по подушке. Потом ещё и ещё раз. Ненавижу сны!
Наконец-то Лиза от меня отстанет. Я честно прошаталась с ней по всем сдачам анализов, ИФА и т.д. Меня мутит от больниц. Я лучше тихо умру у себя дома, чем этот запах лекарств!..
Пожилой профессор перебирает бумаги, что-то вписывает. Встаёт и отдаёт бумаги Лизе. Благодаря моим рассеянности и пофигизму он совсем не воспринимает меня как собеседника. Поэтому они обычно говорят обо мне так, будто меня нет.
- Всё в порядке, Лизонька, ваша подруга абсолютно здорова. А на тот диспансер, о котором вы говорили, можно подать в суд, поскольку...
Лиза взвизгивает, выводя меня из оцепенения. Обнимает профессора. Плюхается передо мной на колени.
Я оглушена известием. Не понимаю, чего мне хочется - плакать или смеяться. Я буду жить! Но Ванька... Я остаюсь с Лизой! И с мамой! Мамочка, милая! А Ванька... Я буду жить за нас двоих!
- Лизка... - Я смеюсь, а по щекам солёные ручьи.
А Лизка смотрит в окно и повторяет шёпотом, прижав мои руки к своей щеке:
- Спасибо, Господи! Господи, спасибо!
Едем на рыжем "Форде" праздновать в пиццерию. Поём песню про индейца - наш гимн. Машем рукой прохожим и автолюбителям. Они отвечают взаимностью. Это из детства. Как-то мы ехали на автобусе в школьную экскурсию, и я придумала махать всем из окна. Народ подхватил идею, и это стало традицией.
- Ох я тебя теперь беречь буду! - смеётся Лизка.
- Не угрожай мне, - говорю я голосом Бивиса. - Я великий Кукурузо!
Уже в пиццерии я спрашиваю:
- Слушай, ты ведь не веришь в Бога?
Лиза отрывается от бокала сухого красного. И очень серьёзно произносит:
- Теперь верю...
В свободное от работы время отправляюсь в Центр по борьбе со СПИДом. Там те, на чьём месте я была ещё совсем недавно. Я пытаюсь передать им то, чему научил меня Ванька. А они учат меня ценить каждую минуту моей удивительной здоровой жизни.
Огни смерти. Они были так близко... Огни смерти по Кастанеде. СПИД - не единственная опасность. Есть ещё катастрофы, пожары, убийства, и много других болезней.
Возможно, сейчас, когда я закончу эту фразу, я поставлю точку, которая будет самой последней в моей жизни.
Мне сказали, что у меня СПИД. Прямо во мне что-то страшное. Оно меня пожирает и скоро пожрёт окончательно.
Иду по улице. Смотрю на людей. Весёлые, грустные, красивые, страшненькие... Все сливаются в сплошную живую дышащую суетливую массу. Я не хочу... Я пока не хочу... Я не хочу умирать сегодня.
Ещё вчера мне казалось трудным жить дальше. Ещё два года назад я наглоталась таблеток и потом всю ночь обнималась с унитазом. Мой желудок не хотел умирать. А я хотела.
Теперь не хочу. Солнце светит. Жёлтые одуванчики на зелёной траве. Иду. Мне страшно. Не хочу.
Неожиданно пронзает мысль о маме - что я ей скажу? Она не выдержит, у неё больное сердце. Я ничего ей не скажу. Впервые что-то утаю. Всё когда-то бывает впервые. Кроме смерти. Она ведь не может быть первой. Она сразу последняя.
Я дышу. Со стороны не видно, но дышу я жадно. Лёгкие раздуваются, как жабры. Воздух невероятно вкусный. Медленно втягиваю его и выдыхаю. Дышать... Я хочу дышать. Я хочу видеть это солнце.
Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Всё сконцентрировалось на "Я". Жалость к себе. Почему я? Я ничего не успела... У меня здесь ещё оранжевый цвет, родинки в самых неожиданных местах, примеривание на себя мультяшных персонажей, смешная морда чау-чау, ванильные волосы, музыка, прыжок с парашютом, будущий сын по имени Санька, огромная статуя Иисуса над Рио, слёзы над игрой в смерть друзей-актёров... Игра в смерть. Пусть это окажется игрой. Сном. Я проснусь завтра утром, и всё впереди... я буду хорошей. Я не буду больше грубить, ссориться, обижаться. Я буду всех любить. Пусть это будет сном!
Очень медленно поворачиваю ключ в замке. У меня теперь всё получается ме-едленно. Как будто от моей скорости зависит отпущенное время. Захожу в квартиру. Сумка падает на пол. Из комнаты вприпрыжку - неуклюжий Брут. Чау-чау. Брут - от слова брутальный. Это я над ним поглумилась. Мне его подарили маленьким круглым колобком с испуганными глазками. Брут не радует меня.
- И ты, Брут...
Прохожу мимо. Всё фиолетово. "Так сел бы в уголке да там и сдох бы..." Парадокс. Умирать страшно, а жить не хочется. Ложусь на пол и тупо пялюсь в потолок. А потом просто в никуда. Взгляд расфокусировался.
Этого не может быть, правда? Вот я вижу свои руки - они двигаются. Я чувствую своё тело - оно живое и тёплое. Как же так, что через год, возможно, оно будет лежать под землёй?! В гробу. Я боюсь гробов. Пусть сожгут на фиг!
Брут грустно валяется рядом, положив толстую морду на лапы. Он будет жить. А глаза такие понимающие... Ни черта он не понимает! Просто жрать хочет. Не могу встать. Не могу шевелиться. Пусть всё кончится прямо сейчас.
Хочется плакать. Хочется напиться. Хочется жить долго и счастливо. Сворачиваюсь в позу эмбриона, лицом к добродушному псу. Человечья морда утыкается в собачью. Человек плачет. Пёс поскуливает и облизывает человечий нос. Человек засыпает, всхлипывая, положив руку на мохнатую лапу пса.
А утром я иду в душ. А тело у меня ещё красивое. Я включаю холодную воду - просто чтобы почувствовать, что живу. Стою, закрыв глаза.
Вода. Холод. Я чувствую? Я живая? Я всё ещё живая. Я! Хочу! Жить! Господи, как мне страшно...
Иду на работу. Дорога через гаражи. Два пацана медленно бредут передо мной. По инерции внутренне напрягаюсь, делаю "морду кирпичом" и целенаправленно топаю вперёд. Когда прохожу мимо, они успевают заглянуть в моё лицо. Я холодно смотрю вдаль. Отдаляясь, слышу за спиной:
- Краси-ивая...
Почему-то приятно. Почему? Это всё ерунда. Bullshit.
В офисе ощущаю нечто вроде избранности. Мои любимые, милые коллеги ничего не знают. Женщины щебечут со мной, что-то рассказывают, мужчины флиртуют и лучезарно улыбаются. Я тоже улыбаюсь, слушаю их, киваю головой. Делаю своё дело. Стучу пальцами по клавиатуре. И никто, кроме меня, не знает...
За месяц почти привыкла к своему состоянию, к этому знанию. Ничего ведь не изменилось - я придирчиво разглядываю своё отражение каждое утро. Разве только устаю быстрее, чем раньше. На тусовки с друзьями после работы меня уже не хватает. Друзья обижаются. Мама тоже. Я ей совсем не звоню. Боюсь сорваться. Расплакаться. Я ведь не такая уж взрослая, чтобы это вынести...
Звонит Лизка. Рассказывает какие-то незначительные новости местного масштаба. Потом с энтузиазмом:
- А пойдём сегодня в "Казус Конус"? Сто лет не танцевали!
Да, пожалуй, мне хочется видеть живую, дурашливую Лизку. Сейчас она будет очень в тему.
Лизка заезжает за мной на своём рыжем "Форде". Сигналит с улицы мотивом "Мурки". Выглядываю в окно - она уже привлекла всеобщее внимание и чрезвычайно этим довольна. Лучезарно улыбается и машет мне рукой.
В салоне рыжего "Форда" очень уютно. Лизка водит профессионально. Вписывается в любой поворот, едет быстро, но плавно, как бригантина. В пробках шумно здоровается с соседями по несчастью: "Привет, автолюбитель!" В общем, отрывается вовсю.
Мне трудно помнить рядом с Лизкой.
Снаружи "Казус" похож на завод.
- А его как раз из завода, кажется, сделали, - говорит Лизка.
Будем веселиться там, где когда-то люди трудились, "вкалывали" в поте лица и других частей тела.
Я иду к барной стойке за очередной дозой водки с соком. На обратном пути обнаруживаю само собой разумеющееся: Елизавету за столиком окружают двое юношей с горящими глазами. Лизка весела. Я передумываю возвращаться к ней, выпиваю и отправляюсь играть в бильярд.
Присоединяется симпатичный м.ч. (молодой человек) в стильной одежде, с ироничным взглядом и чёрными холёными волосами. Пока он строит мне глазки и давит интеллектом, я "делаю" его в пух и прах. М.ч. по имени Стас не расстраивается, но, напротив, заваливает мою игру комплиментами.
Я не понимаю, почему на меня тоже клюют молодые люди. С Лизкой всё ясно: каблучки, юбка-стрйч до колен, макияж, причёска. И умение кокетничать. Я полная противоположность, абсолютный антоним: любимые джинсы, чёрная майка с надписью "Fatal", стрёмные загадочные феньки, когда-то подаренные друзьями готами, минимум косметики и братское обращение с ровесником любого пола.
Мы со Стасом танцуем. Я уже не в себе. Потом целуемся. Мне нравится. А потом нас забирает Лизка (один из давешних юношей с горящими глазами присутствует), и мы все вместе едем к ней домой.
У Лизки шикарная хата с мягкой мебелью и пушистыми коврами. Пока мы со Стасом целуемся и дурачимся на ковре в гостиной, она со своим новоприобретённым другом скрывается в одной из комнат. Между поцелуями в моей сильно датой голове всплывает где-то прочитанная фраза: "СПИД не передаётся через слюну, только через кровь и половые органы". Напрягаюсь. Пьяно спрашиваю:
- У тебя есть ранки во рту?
Стас тоже пьян, но несколько удивлён вопросом:
- Н-нет.
- И у меня нет.
Притягиваю его голову к себе и целую. Это вкусно. И это мне сейчас необходимо. М.ч. по имени Стас пытается то стянуть с меня майку, то расстегнуть джинсы. Мои вездесущие руки мешают и тому, и другому. Через минуту мне надоедает, и я ухожу спать в комнату, которую Лизка специально устроила в доме для меня.
Стас бормочет вдогонку:
- Э, куда? Чё за динамо?
Я пьяно напеваю, пока бреду к комнате, нащупывая стены руками: "У меня СПИД, и значит, мы умрём..."
Оборачиваюсь к Стасу. Он уже спит лицом в ковёр.
Запираю дверь своей комнаты, падаю на кровать и прямо в одежде засыпаю.
Я слышала о существовании ВИЧ-террористов. Они злы на весь мир за свою болезнь, и мстят тем, что заражают кого ни попадя. Заражают всех, кто их хочет. А может, даже любит. Я не злюсь на мир. Я даже на Ваньку не злюсь. Он тоже умрёт.
На часах 15:00. в дверь стучит Лизка.
- Соня, подъём! Мальчиков я отправила по домам. А на столе чай, сыр с зеленью и тосты с джемом.
При слове "сыр" мне приходится встать. Я и Роки из мультика "Чип и Дейл спешат на помошь" родственные души. Сыр-р-р!
С Лизкой невероятно хорошо и уютно. После завтрака утопаем в мягких креслах, пьём чай с "рафаэлло" и обсуждаем политическую ситуацию в мире. Лизка корреспондент в программе новостей, так что эта тема - её конёк. С политики переходим на апокалипсис, философию и, наконец, на смертельные болезни.
- А если бы у меня был СПИД?.. - задумчиво вопрошаю я, глядя в чашку.
Лизка очень серьёзна:
- Надеюсь, ты пользуешься презервативами. Ты мне нужна ещё в ближайшие пятьдесят лет. Потом я впаду в маразм, и можешь смело умирать.
Лизка сердито пьёт чай. Я с нежностью наблюдаю за ей. Меня раньше часто удивлял её страх смерти. Я, к примеру, всегда к этому спокойно относилась. Ты умрёшь. Я умру. Он, она, оно, оне умрут. При Лизке этого лучше не говорить - можно довести до истерики. У неё родители погибли в автокатастрофе, друзе по причине страшной стервозности практически нет, поэтому она очень трепетно ко мне относится. А может, не поэтому. Просто у нас мозги работают в одну сторону и нам даже молчать вместе интересно. Даже жаль иногда, что у нас традиционная ориентация. В противном случае мы были бы счастливейшей парой. В проти-и-вном. Нет, так говорят мальчики-геи. А по каким словечкам можно распознать лесби?
Лизка везёт меня домой, потому что я не хочу идти с ней в салон красоты. Я хочу погулять с Брутом и почитать Воннегута. Или в сто первый раз посмотреть "Amelie" на французском. Или поспать. В машине поёт Молко. Хорошо, что Лиза тоже любит Placebo. "Friend in need"s a friend indeed. My Japanese is better..." Подпеваем про фрэнда и переглядываемся. Лизка"s a friend indeed. Но я ей ничего не скажу. Я не хочу, чтобы плохо было нам обеим. Пусть только мне.
Дома выпиваю бутылку светлого и впадаю в ничтожество. То есть, в ностальгическое слезливое настроение. Нахожу на антресолях ящик с "антиквариатом" - барахлом восьмилетней давности. Сажусь на пол и с трепетом разбираю. Феньки, банданки, записки, дневники. В последнюю очередь достаю самое дорогое: жёлтую коробку с надписью Nirvana. Точнее, она вся исписана чёрным фломастером: Nirvana, Kurt, Smells like teen spirit и т.п. открываю с тем же чувством, с каким вскрывают сейф. Календарики, две любимые кассеты и какие-то вырезки из журналов. Почему лицо Kurt"а стольким совершенно чужим ему людям кажется родным? На фотографии, где он с Кортни и ребёнком, улыбка Кортни зачёркнута крест-накрест. Я тогда верила версии, что она его убила, и, разумеется, ненавидела эту женщину. Подростки - ужасно нетерпимые существа. Зато я очень любила Фрэнсис Бин. Долго её рассматривала и пришла к выводу, что она - копия Kurt"а.
Я ложусь на пол, смотрю в потолок и вспоминаю один из многих мистических эпизодов
моей жизни. Когда нам с Лизой было по 15 лет, я позвала её к себе, чтобы попрощаться. На полном серьёзе свистящим шёпотом сообщила ей, что собираюсь застрелиться, и что знаю, где лежит дядин служебный "вессон". Мамин брат работал в милиции. Я сказала Лизе, что мне всё надоело, и что если умирают такие, как Kurt, то жизнь - абсолютный ****. **** в квадрате. Нет, в кубе. Мы с Лизкой пришли в священный УЖАС, когда при моём слове "застрелюсь" с полки вдруг упал альбом "Нирваны", лежавший там сто лет. Он мне нравился меньше остальных, поэтому я его никогда не слушала. Лежал на полке совершенно спокойно и устойчиво, покрывался пылью, а тут закачался - и - бах! - упал.
Я бережно подняла его и долго держала в руках. Мы не решались говорить.
Через некоторое время Лиза произнесла, глядя на кассету испуганными глазами:
- Он не хочет, чтобы ты это делала.
А потом мы впали в эйфорию. Kurt жив и он с нами общается! Обалдеть можно! Включили "Нирвану" на всю громкость и пробесились до вечера, пока моя мама не пришла с работы. Кажется, настолько хорошо нам никогда не было. Kurt орал песни, и нам казалось, что сегодня он орёт их исключительно для нас. Что он нас видит. Что мы ему не параллельны.
Вечером погулять с Брутом и скорее завалиться спать. Ухожу в сон, как в спасение. Неожиданная трель звонка! Недовольно бурчу и плетусь к двери. В глазке понурый Ваня. Со смешанными чувствами ("Ванька, родной!" и "Скотина недоделанная!") открываю.
Кажется, целую вечность стоим на пороге. Ванька потерянно смотрит прямо в мои зрачки. Такой славный, такой любимый... разве он виноват в том, что с нами случилось? Тоже мне, ВИЧ-террорист со смешной улыбкой! "Ванька родной" с рагромным счётом выигрывает у "Скотины". Молча отхожу от двери, давая ему войти. Нерешительно заходит. Брут восторженно облизывает его ботинки.
Закрываю дверь. Беру Ваньку за руку и веду в гостиную. Усаживаю на диван. Сама напротив. Он знает, что надо говорить, но ему тяжело. А я не хочу ему помогать, потому что мне тоже тяжело. Ванька говорит так тихо, что мне приходится затаить дыхание, чтобы его расслышать.
- Когда ты позвонила и сказала об этом... и что всё кончено, я тоже пошёл обследоваться. Я не знал до этого.
Я пытаюсь осмыслить информацию и понимаю, что верю ему. Верю. Верю.
- Ты болен?
- Да.
- А как?..
- Была пьянка... Были тёлки. Какие-то левые. Вот так.
Он устало закрывает лицо ладонями. Вообще-то я ревнивая. Была. Как-то предупредила его: "Будешь изменять - зарэжу! На вполне кавказских условиях". Но сейчас... Я чувствую, что он плачет. Ему хуже, чем мне. Потому что он думает, что виноват. Перебираюсь к нему на диван, сворачиваюсь котёнком. Ванька обнимает меня очень, очень крепко и целует в макушку.
- Я бы скорее руку себе отрубил, чем причинил тебе боль...
- Ванька, так страшно умирать...
Я никогда не видела, как он плачет. И сейчас не вижу. Потому что утыкаюсь ему в грудь с закрытыми глазами. Но чувствую. Солёные капли падают сверху. А он обнимает меня крепко-крепко, как будто последний раз, и шепчет фразу из Сэлинджера:
- Бедный мой лапа-растяпа...
Впервые за целый месяц просыпаюсь в хорошем настроении. Ещё не открыв глаза, чувствую, что Ванька на меня смотрит. Открыв их, тут же попадаю в его улыбку и не могу не улыбнуться в ответ. Глажу его плечо. Ванька принимается беспорядочно целовать моё лицо: нос, лоб, щёки, губы, глаза.
Вместе не так страшно. Мы теперь как на войне. Или как смертники в камере. Но вместе не так страшно.
Ванька решил, что, раз мы живём быстрее обычных людей, удовольствий у нас должно быть больше, чем у них.
- Теперь наша работа - получать кайф, - сказал он, смешивая в блендере мороженое, молоко и бананы.
Любимый коктейль Брэда Питта на завтрак и майское солнце, срочно зовущее получить кайф за пределами дома. Наперегонки с Брутом бежим вниз по лестнице с моего шестого этажа. На улице тоже носимся, как ненормальные, чем доводим пса до экстаза. Он не ошибся в Ваньке, полюбив его с первого появления в моей жизни. Ванька смешной и беспечный, как ребёнок. Поцелуи приобрели банановый вкус. Хмурые утренние прохожие, глядя на нас, непременно расплываются в улыбке. Мы тоже им улыбаемся.
Пока Брут осматривает местность, мы сидим на парковой скамейке, прижавшись друг к другу. Я черчу палкой на земле могилы и кресты. Это нас не ужасает. Это нормально.
- Смотри! - Ванька показывает на птицу в небе. - Представь себя на её месте.
Я представляю. Лететь - хорошо. Высоко. Ничего не волнует и не тревожит. Хорошо. Оборачиваюсь к Ване - он увлечённо следит за полётом. Касаюсь губами его щеки и замираю. Вдыхаю запах его кожи. Пахнет ветром и, кажется, морем. Какой-то он весь не отсюда. Не земной какой-то. Он не двигается, пока я осторожно и нежно целую его щёку.
- Ванька, ты самое нелепое и самое любимое мной создание Божье.
Усмехается так по-доброму. Обнимает меня, всё ещё не отрывая взгляда от неба. Я, напротив, смотрю в землю, на нарисованные мною могилы. В этом есть глобальный смысл: он - весь там, наверху, а я - вся внизу, земная вся. Я пою тихо:
- "Ты белый и светлый. Я...я тёмная тёплая..."
Крепче прижимает меня к себе. Даже цвет волос... У него волосы цвета солнечного луча, а у меня - цвета чернозёма. И глаза у него цвета неба, а у меня цвета болота. Хорошо, что он рядом.
На всякие терапии и прочую муть решили не ходить. Оба не переносим больницы и лекарства. Если время пришло, никакой чел в белом халате не поможет. Может, мы не правы... Но, чёрт побери, и так хреново - зачем ещё лишний раз вспоминать, что ты "больной"?! А врачи косятся, как на прокажённых, и норовят проедающую лысину лекцию прочесть. Если бы у нас был рак, было бы другое отношение. А то... типа, болезнь наркоманов, геев и проституток. Идиоты не понимают, что от этого ни один из них в своих тёплых квартирах не застрахован! "Я ненавижу, когда меня кто-то лечит".
Ванька работает Добрым Феем. Решил исполнить голубую мечту моего наивного детства - познакомить меня с "Ночными волками". Я как-то посмотрела фильм (не помню названия), где Майкл Мэдсен играет главаря байкеров по кликухе Блад, и с тех пор мотоциклы прочно обосновались в моём сердце. С фанатизмом изучала статьи о "Волках". Они были моими кумирами.
- Запрыгивай! - перекрикивает Ваня рёв "Ямахи".
Едем по ночному центру Москвы. Очень быстро. Очень здорово. Сердце стучит где-то в висках. Я крепко обнимаю Ваньку, сцепив руки у него на животе, и уткнувшись носом в его плечо. Мимо мелькают фонари, неоновые вывески, люди, машины, деревья.
В какой-то момент закрываю глаза, и начинает казаться, что мы летим.
Чувствую, что остановились. Вокруг слышны весёлые голоса, где-то играет что-то альтернативное. Открываю глаза и оказываюсь прямо посреди своей мечты: байкерская тусовка, повсюду мотоциклы и бородатые дяденьки в коже.
- Колян, здорово!
Ванькин двоюродный брателло - полноправный "ночной волк".
- А это что за принцесса с тобой? - Колян по-отечески берёт меня за подбородок. В другом случае я бы за подобную наглость разъярилась, но передо мной - Байкер, и я трепещу.
Ваня представляет меня. Колян куда-то исчезает. Всё вертится, как в калейдоскопе.
- А вон Хирург, смотри, - Ваня указывает мне на высокого красавца, окружённого компанией хохочущих корешей.
Хирург! Подобное ощущение последний раз я испытывала в дельфинарии в 8-летнем возрасте, когда мне разрешили поплавать со скользким улыбчивым дельфином. Идём к костру. Садимся под дружеские приветствия. Байкеры очень радушны. Пьём пиво. Мне тепло, хорошо и уютно. Это жизнь, которой я хотела бы жить. Ваньку здесь, похоже, все знают. Он о чём-то оживлённо спорит с черноволосым "волком", похожим на Секс-машину из триллера "От заката до рассвета". А я слушаю и не слышу, улыбаюсь на вопросы и чувствую себя дома.
Ужасно не хочется работать. Невыносимо. Чувство долга во мне потихоньку атрофируется. Но деньги нужны. Я же не собираюсь сидеть на Ванькиной шее. Разве только буквально... Очень люблю на нём кататься. С такой высоты обзор окрестности намного лучше. Ванька сажает меня на плечи и несёт так прямо до метро. Мы опять радуем дорогих россиян. Я хохочу и представляю себя царицей Савской на слоне.
В метро Ваня не унимается. Какое-то время мы едем, как все. Люди хмурые, невыспавшиеся. Ванька переводит взгляд с одного на другого, и я прямо кожей ощущаю, что его посетила муза.
- Сделай страшную рожу! - приказывает он мне в ухо. Сам ужасно морщится и оставляет лицо в этом сморщенном положении. Ближайшие пассажиры в ужасе стараются отдалиться. Меня забавляет происходящее.
- Сейчас же! - бурчит Ваня, не выходя из образа. Приходится подчиниться. Я как можно ниже опускаю уголки губ, растягивая рот в отвратительной гримасе. Оставаясь в образе, мы с Ванькой переговариваемся и угораем, глядя друг на друга. Особенно одарённые чувством юмора сограждане тоже посмеиваются.
Так и доезжаем в виду уродцев до "Октябрьской", где нам приходится разлучится на пересадках.
Весь день на работе меня то и дело разбирает даже не смех, а гомерический хохот.
Вечером Ваня нарезает фруктовый салат, поливает его взбитыми сливками. Я голодна, как полк кабардинцев. Алчно набрасываюсь на ужин. Ванька шутливо сердится:
- Отставить, обжора! Вздохни глубже, - усаживает меня поудобнее на диван, легонько ударяет по шаловливым ручонкам, тянущимся к тарелке. - А теперь ме-едленно, тихо-онечко ешь, чувствуй вкус, как будто ты ужинаешь самый последний раз в жизни. - Подносит к моему рту сливочную клубничину.
Такого вкусного ужина со мной ещё не случалось. Никогда. Даже в детстве. Тем более, что мы всё время смеялись, целовались между фруктами и заботливо друг друга кормили. Но главное, конечно, в том, что это было не заглатывание, не поглощение пищи (как я привыкла - с книжкой в руках или на ходу), а настоящее наслаждение вкусом.
- Иван, мы с тобой эпикурейцы, - горестно заключила я по окончании трапезы.
В отличие от меня, Ваня сообщил своей родне о диагнозе. Единственные, кто продолжает с ним общаться - "ночной волк" Колян и родная сестра Варвара. Родители и прочие дядьки с тётками считают моего замечательного, доброго, ласкового мальчика наркоманом и извращенцем.
Я не боюсь, что от меня отвернутся. Главные люди в моей жизни - мама и Лизка. Я в них уверена. Но я не хочу причинять им боль. А это больно - когда умирает твой близкий человек, и ты ничего не можешь сделать. Я знаю, как это... Я хуже, чем умираю, когда Ванька стонет от боли по ночам.
Ему всё хуже. Появились какие-то ранки на коже. На работе взял оплачиваемый больничный (не знаю уж, какую болезнь там придумал). Ценный специалист, как-никак.
Варвара волнуется. Переживает. Она хорошая. 15-летняя девчушка с взрослыми мозгами.
Ценный специалист совсем плох. Долго спит, мало ест, а взгляд стал окончательно небесным. Варька часто заходит. Иногда, поговорив с братом, она запирается в ванной, и открывает воду. Вода журчит очень громко. А потом выходит Варька с красными, как у кролика, глазами, и быстро сваливает домой. Бедная девочка. Единственный брат. Да ещё за его отношения с родителями борется. Те непреклонны.
В то время, как я нестерпимо хочу жить, Ванька весь уже там, за чертой. Он не цепляется за жизнь. К моему ужасу он, напротив, стремится ТУДА.
Зашла Лизка в растрёпанных чувствах. Она давно мечтала поехать спецкором на карнавал в Бразилию, а вместо неё послали её главную конкурентку по имени Ольга.
- Девушки с этим именем коваррны, Лизун, - говорю я зловеще. - Будь осторожна.
Лизка не в настроении шутить. Она чуть не плачет от обиды.
- А что с Ваней?
- ОРЗ, - безмятежно вру я, наливая нам зелёный чай "Сенча".
- Вам надо пожениться, - выдаёт она, погружая белоснежные зубы в пирожное.
- Ты же знаешь, Лизун, я ненавижу свадьбы так же, как и похороны. Граждане брачующиеся... Тьфу!
Лизка скармливает половину пирожного попрошайке-Бруту. В последнее время он питается исключительно подаянием от приходящих сестёр милосердия Вари и Лизы. Мы с Ваней превратились в отпетых пофигистов.
Уютно читаем с Ванькой в гостиной. Я лежу на полу на животе, он сидит в кресле. У меня Мураками, у него Воннегут. В какой-то момент он извиняется, что отрывает меня, и зачитывает вслух:
- "Самое главное, что я узнал на Тральфамадоре, это то, что когда человек умирает, нам это только кажется..."
Я пожимаю плечами и говорю:
- Такие дела.
Воннегута обожаю лет с семнадцати. Мы с Ванькой улыбаемся друг другу. В наших отношениях сейчас яснее, чем понимание, тише, чем нежность, крепче, чем любовь. Что-то необъяснимое.
Залезли в сеть на сайт про СПИД. Восхитились сообщением в форуме от некоего Мезозоя: "Для начала необходимо понять, что Я и тело две большие разницы. Тело бренно, а я вечен. Весь мир танцует на бочке с порохом, фитиль которой уже подожжен, тока они об этом не знают, или не хотят знать. К нашему благу мы уже об этом знаем".
26 июня на Ванькин день рожденья без приглашения подвалил народ. Обожаю эту спонтанность по праздникам! Варька, Димон, Колян, тот самый "Секс-машина" с женой Ольгой - обворожительной брюнеткой, два наших лучших институтских друга - оба Александры, и, конечно, верная Лизка.
Мы с Ваней по очереди играем на гитаре. Ванька доводит всех до слёз песнями "Нау" и смешит "Ляписом Трубецким". Я пою песни "Ночных снайперов", переделывая их под Ваню. "Я короную тебя, любимый мой..." Просто у меня голос точь-в-точь как у Арбениной. И мы все хором поём нашу любимую песню Гарика Сукачёва "Ничего не надо". Помимо того, что она очень добрая и душевная, в ней почти все имена совпадают с нашими. Мы испокон веков исполняли её на всех общих попойках. Народ свистит и топает ногами в такт.
"В доме будут звуки,
В доме будут взгляды.
На столе бутылочка,
А на плите чаёк.
Ничего не надо!
Лишь бы были рядом
Милые мои ребята,
Ольга да Санёк".
Когда друзья расходятся, мы сразу же засыпаем. Уставшие и счастливые.
Прошёл ровно год. Сегодня Ваньке исполнилось 23. Я сижу на скамейке неподалёку от крематория и повторяю шёпотом, как ненормальная: "...исполнилось... исполнилось... я не буду говорить "бы"... исполнилось..."
Какой-то седой старичок протягивает мне накрахмаленный платок. Я смотрю на него остекленевшим взглядом.
- Внученька, всё будет хорошо. Всё наладится. Тебе ещё жить и жить!
Господи, помилуй! Опускаю лицо в платок, не двигаюсь. Старичок гладит меня по голове и уходит, наверняка сокрушённо качая головой. Я не вижу. Через какое-то время отрываю ладони от лица. Белоснежный платочек опускается в грязное месиво под ногами. Совсем недавно шёл дождь. Оплакивал Ваньку.
Я смотрю на залитые солнцем дорожки. Мне непонятно, как это по этим дорожкам больше никогда не пройдёт Ваня... У меня не укладывается в голове, что я больше никогда не услышу грозное: "Улыбни лицо. Сейчас же!". Люди ходят, смеются. Вон парочка целуется. Я не понимаю, как они могут смеяться, когда Вани БОЛЬШЕ НЕТ.
Его родственнички сейчас, должно быть, рыдают, опуская прах в землю. Я не пошла на похороны. Я бы поубивала их всех прямо там, если бы пошла. В данный момент они рыдают и говорят ему то, чего никогда не говорили, пока он был жив. Они называют его отвратительным именем Ванюша и сморкаются в платки. А мать наверняка скулит отцу обо мне: "Это всё из-за той шлюхи. Видел, она даже не плакала? Глаза у неё дикие. Это она Ванюшу..."
Я так и не разучилась ненавидеть людей. Хотя болезнь, по идее, должна была сделать меня мудрее.
Очень долго не могу встать. Каждый раз при попытке подняться мозги сдавливает стальным обручем и в глазах не то что темнеет - чернеет.
Когда я наконец отошла от скамейки, снова зарядил, зарыдал дождь. Странный июнь выдался.
Белоснежный платочек втоптан в грязную жижу.
Медленно бреду к метро. Справа с визгом тормозит машина. Рыжий "Форд". Окно опускается.
- Ну-ка полезай внутрь! Простудишься!
На автопилоте открываю дверцу и зашвыриваюсь в салон. Ложусь на заднее сиденье, смотрю в небо из окна. Потрясающе. И дождь хлещет по стеклу. Ванька сейчас там, наверху. А они, дураки, рыдают на кладбище. На кладбище Ваньки нет.
- Ты извини, - очень серьёзно говорит Лизка, не отрываясь от дороги, - раньше не смогла вырваться. Думала, уже не застану тебя здесь. Что произошло с Ваней? Так внезапно...
- СПИД.
Кажется, целую вечность в машине тихо. Тихо. Очень тихо. Только шелестят шины по трассе и стучит по стеклам дождь. Моё безразличие вдруг сменяется тревогой. Рывком поднимаюсь и смотрю на Лизкин профиль. То, что я вижу, добивает меня. Она ведёт машину с широко открытыми глазами, по щекам катятся слёзы. Она вряд ли видит дорогу. Во всяком случае, её глаза ничего не отражают. Загорелая Лизка стала какого-то прозрачного цвета. А я думала, что человек может только краснеть, а "побледнел" - просто для красного словца говорят.
- Останови машину, - произношу я совершенно спокойно.
Резко тормозит. Сразу откидывается на спинку кресла. Закрыв глаза.
- Ты... Ты тоже, да?
- А как же...
Я ни на секунду не отрываю взгляда от Лизкиного лица, поэтому вижу, как она одними губами шепчет: "Мама... Мамочка..."
Довольно скоро она берёт себя в руки. Молча выходит из машины и садится ко мне на заднее сиденье. Обнимает меня так, будто хочет отдать мне всю эту свою силу. Рыдаем. В голос. Наконец-то это можно. Я и не думала, что от этого мне будет настолько легче - от рыданий на Лизкином плече.
Она не желает везти меня домой. Тем более что Брут у мамы. Она везёт меня к себе на дачу, снова спокойная и уверенная. Старая добрая Лизка.
Больше всего мне сейчас хочется побыть одной, но Лизка, памятуя о моих суицидальных наклонностях, не оставляет меня ни на минуту.
Заезжаем в лес. В мрачную чащу.
- Только не говори, что ты - тот самый маньяк-душитель. Я слишком устала сегодня.
- Вылазь из машины, - Лиза уже открыла дверцу, и у меня нет выхода.
Встаёт напротив меня и берёт за руки:
- А теперь - ори!
Недоумённо сдвигаю брови:
- Кричи, говорю! Просто кричи.
Наклонив голову на бок, с интересом разглядываю её лицо. Лиза отчаянно ждёт. Ладно... Закрываю глаза и издаю довольно звучное истеричное "А-А-А!". Потом ещё. Потом громче. Потом мы с Лизой орём на два голоса во все связки.
Опустошение, безразличие, спокойствие.
Подводит меня к огромному старому дубу.
- Нее, я туда не полезу, - говорю я,
- Обними его.
Стоим, обняв дуб с двух сторон. Тихо, хорошо. Глаза закрыты. Так бы и умереть сейчас. Чтобы смерть пахла листвой после дождя. А вокруг заливались соловьи и ещё какие-то звонкие пичуги.
В доме пахнет хвоей и апельсинами. Лиза разводит огонь в камине. Спать нам обеим не хочется.
На моей левой руке намок бинт. Лиза мастерски заменяет повязку на сухую. Разбинтовав, сурово спрашивает:
- Это что ещё?
- Когда Ванька... - Спотыкаюсь об это слово. - Умер. Я положила ладонь на горячую плиту. Чтобы заглушить то, что болело внутри. Между прочим, помогло.
- Ожог безобразный. - Достаёт из аптечки мазь, пахнущую мёдом, и, прежде чем забинтовать, смазывает мою руку. - Когда ты узнала диагноз?
- Больше года назад.
- Лечилась?
- Тьфу!
Укоризненно качает головой.
- С Ваней после диагноза спала?
- Предохранялись. У больных тоже бывают дети.
- А есть симптомы?
- Нет. - Сама удивляюсь. Ничего не изменилось и никогда ничего не болит. - Только устаю быстро и сплин часто.
- Хм...
- Что за "хм"? - Лизка такая смешная в роли следователя.
- У тебя нет симптомов. Усталость и сплин - обычная человеческая и общенациональная депрессуха.
Я сглатываю.
- Где проверялась?
- В районном...
- Завтра поедем в платную клинику. У меня там знакомый главврач - настоящий профессионал и фанат своего дела.
- Врач должен быть фанатом, - тупо соглашаюсь я. - Но Лиза... так не бывает...
Вместо ответа Лиза деловито подключается к Интернету. Входим на сайт по СПИДу. Она зачитывает мне вслух выдержки из статей. Оборачивается:
- Поняла? Что, медицину нашу не знаешь? Фигова туча случаев, когда человеку ставят "здоров", а он на самом деле болен. И наоборот.
Я устала. Очень устала.
- Надо подстраховаться, - решительно говорит Лиза и выключает компьютер.
Я засыпаю, пока она ласково гладит мои волосы. Как мама в детстве.
Впервые в жизни мне снится ВОСПОМИНАНИЕ. Воспоминание из моего психоделического отрочества. Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю вдаль и напеваю песню Бутусова:
Я ломал стекло, как шоколад в руке.
Я резал эти пальцы за то, что они
Не могут прикоснуться к тебе.
Я смотрел в эти лица и не мог им простить
Того, что у них нет тебя
И они могут жить!
На этом воспоминание заканчивается, потому что передо мной в вышине на расстоянии трёх взмахов крыльев-рук материализуется силуэт Ваньки, которого в моём психоделическом отрочестве я ещё не знала. Ванька счастливо улыбается. Не раздумывая ни секунды, я протягиваю к нему руки и спрыгиваю с подоконника. Всего три взмаха... Но у меня нет крыльев. И я падаю, падаю, падаю. Стремительно падаю... Долго падаю. От страха, что сейчас разобьюсь, зажмуриваю глаза. А когда открываю их, вижу, что снова сижу на подоконнике, а Ванька в небе напротив уже не улыбается.
- Отставить прыжки! Рановато тебе.
- Нет. Я скоро буду с тобой, - упрямо говорю я.
- Бедный мой лапа-растяпа...
Я просыпаюсь с твёрдым намерением его убедить... Но его нет. Лизка уже гремит посудой на кухне. Со злостью ударяю кулаком по подушке. Потом ещё и ещё раз. Ненавижу сны!
Наконец-то Лиза от меня отстанет. Я честно прошаталась с ней по всем сдачам анализов, ИФА и т.д. Меня мутит от больниц. Я лучше тихо умру у себя дома, чем этот запах лекарств!..
Пожилой профессор перебирает бумаги, что-то вписывает. Встаёт и отдаёт бумаги Лизе. Благодаря моим рассеянности и пофигизму он совсем не воспринимает меня как собеседника. Поэтому они обычно говорят обо мне так, будто меня нет.
- Всё в порядке, Лизонька, ваша подруга абсолютно здорова. А на тот диспансер, о котором вы говорили, можно подать в суд, поскольку...
Лиза взвизгивает, выводя меня из оцепенения. Обнимает профессора. Плюхается передо мной на колени.
Я оглушена известием. Не понимаю, чего мне хочется - плакать или смеяться. Я буду жить! Но Ванька... Я остаюсь с Лизой! И с мамой! Мамочка, милая! А Ванька... Я буду жить за нас двоих!
- Лизка... - Я смеюсь, а по щекам солёные ручьи.
А Лизка смотрит в окно и повторяет шёпотом, прижав мои руки к своей щеке:
- Спасибо, Господи! Господи, спасибо!
Едем на рыжем "Форде" праздновать в пиццерию. Поём песню про индейца - наш гимн. Машем рукой прохожим и автолюбителям. Они отвечают взаимностью. Это из детства. Как-то мы ехали на автобусе в школьную экскурсию, и я придумала махать всем из окна. Народ подхватил идею, и это стало традицией.
- Ох я тебя теперь беречь буду! - смеётся Лизка.
- Не угрожай мне, - говорю я голосом Бивиса. - Я великий Кукурузо!
Уже в пиццерии я спрашиваю:
- Слушай, ты ведь не веришь в Бога?
Лиза отрывается от бокала сухого красного. И очень серьёзно произносит:
- Теперь верю...
В свободное от работы время отправляюсь в Центр по борьбе со СПИДом. Там те, на чьём месте я была ещё совсем недавно. Я пытаюсь передать им то, чему научил меня Ванька. А они учат меня ценить каждую минуту моей удивительной здоровой жизни.
Огни смерти. Они были так близко... Огни смерти по Кастанеде. СПИД - не единственная опасность. Есть ещё катастрофы, пожары, убийства, и много других болезней.
Возможно, сейчас, когда я закончу эту фразу, я поставлю точку, которая будет самой последней в моей жизни.