Вот так вот в армии делают "людей"
принципы и армия
Некоторую часть заложенных в меня с детства принципов несколько видоизменила моя служба в армии.
Ну, на срочной, там, понятно, никаких денег не было, зато труда было хоть отбавляй. И именно здесь я впервые своими глазами наблюдал, как именно происходит то самое "все воруют".
Солдаты пёрли друг у друга всё, включая зубные щётки и грязные портянки. Это происходило постоянно. Классические истории о том, как "в роте поймали вора, вывели перед строем", просто не имели никакого смысла: воровали все, всё и не останавливаясь ни на секунду. Офицеры воровство, практически, поощряли, повторяя всё время: "В армии нет слова «украли» - есть слово «про@бал»".
Когда я стал полковым почтальоном, писарь из полковой строевой части предложил мне комбинацию. "Я, - сказал он, - всегда знаю, каких людей уже перевели и отправили или вот-вот отправят в другие части, и имею доступ к полковой печати, а ты получаешь почту..." Тут он многозначительно замолчал и спросил: "Я могу тебе доверять?" Я сказал: "Ну?" "Так вот, - продолжал он, - часто бывает, что приходят денежные переводы на тех, кого здесь уже нет. Если их месяц никто не забирает, их отправляют обратно... Я могу составлять для тебя список этих людей и от имени каждого из них оформлять на тебя доверенность... Деньги пополам. Всё абсолютно надёжно, никто ничего никогда не узнает..." *****, во мне столько омерзения сразу откуда-то взялось... Ведь, вот, только что я считал этого человека чуть ли не другом... по крайней мере, он казался мне представителем родственной касты среди всех этих диких людей, а тут... Короче, шепнул я ему, чтобы к седьмому посту ночами, когда я там караулом стою, не приближался: пристрелю без сожаления и глазом не моргну. Больше мы с ним не разговаривали никогда.
Кстати, находясь в карауле, неоднократно наблюдал следующее. Когда я был в бодрствующей смене или, позже, разводящим, начальник караула посреди ночи командовал: "Разводящий и один караульный за мной!" Мы выходили с ним, думая, что идём проверять посты, но дорогой к нам присоединялись прапорщик из РМО и кто-нибудь из офицеров полка. Шли мы к посту у склада ГСМ. Там начкар на несколько минут своей властью снимал караул, прапорщик и офицер скрывались на территории склада, неся в руках большие пустые алюминиевые канистры. Возвращались, понятно, уже с полными. Только понимание того, что, убив воров, я подписал бы себе смертный приговор, но систему бы не исправил, удерживало меня от того, чтобы открыть огонь на поражение.
Два раза я отказался работать на офицеров. Один раз майор Ковбаса приказал мне копать яму под фундамент его гаража. Я сказал, что приказы не по службе выполнять не обязан и не буду. Он заменил мне эту работу несколькими часами строевой подготовки, мне это было пофиг: строевая меня никогда не угнетала, я не понимаю, почему её иногда применяли как наказание... Шагаешь себе, думаешь о своём... Стихи сочинять удобно: ритмизует.
Другой раз нас вывезли на огород какого-то штабного старлея и велели вскопать. Шестеро нас было. Одного назначили старшим. Он как-то зассал сразу и начал пытаться командовать, чтобы мы копали. Мы, собственно, забили на это все и сидели курили, пока за нами не приехала машина. К лопатам не прикоснулись даже. Машину, кстати, эта скотина прислала за нами поздно и мы про@бали ужин. Мля, в каком мы были бешенстве тогда - это не описать. В армии и так постоянно жрать охота, а тут ещё без ужина остались - 3,14здец... Когда следующий раз это чмо пыталось взять солдат на огород, наш командир батареи, майор Акимов, послал его нах.... Чмо пригрозило начальником штаба полка, Акимов послал его нах... ещё раз.
А потом однажды моя принципиальность сдала. На разводе мне и ещё одному чуваку сказали, что мы поступаем в распоряжение начхима полка. Ну, мы, типа, поступили, тот велел нам брать противогазы, жетоны посыльных и повёл нас хер знает куда далеко за пределы части. Привёл на какую-то стройку, завёл на этаж, отобрал противогазы, дал вместо них респираторы, выдал какие-то опрыскиватели с побелкой и сказал, что надо белить стены. Мы и побелили. Я уже в процессе сообразил, что работаю бесплатно на человека, который эксплуатирует меня, используя служебное положение, но уже как-то прибился и влом было останавливаться, не закончив. Потом неделю ещё осмысливал этот свой поступок, потом перестал его осмысливать, оставил как факт, но решил, что это в последний раз: нельзя привыкать к рабству. Ну и плюс, типа, решил ещё, что граждане платят налоги и содержат эту млядскую армию и меня в ней, чтобы я постигал воинское искусство, а не квартиры офицерам белил.
вот еще пара мыслей
Когда-то и я был ребёнком очень благородного сознания. Понятие недопустимой низости, определённого рода границы очень весомо присутствовали в моей картине мира, и были вещи, принципиально недопустимые, не подпускаемые к моему миру на бесконечную символическую версту.
Крах случился во время службы в вооружённых силах. Сначала я позволил себе попросить еду у незнакомого человека. Фактически, это было нищенство, попрошайничество. Питаясь почти месяц безвкусной варёной просроченной сушёно-консервированной картошкой из стратегических запасов, я был ужасно голодным. Какой-то кризис случился или просто прапорщики из РМО особенно много всего украли - не знаю, но и без того скудный, особенно при бешеных физических нагрузках, армейский рацион превратился на месяц в полное говно. И вот я вышел в суточное увольнение. Поехал в общежитие к одноклассникам, но их не оказалось дома. Я оказался чёрт знает на каком расстоянии от части, без копейки денег и вдруг почувствовал, что я не просто голоден - я ГОЛОДЕН абсолютно, я не ощущаю ничего, кроме ужасающего голода, голод везде, в каждом вдохе и выдохе, в воздухе, в небе, в мозгах. Это было просто какое-то безумие. Никогда в жизни до того момента я ТАК не хотел есть. Т.е., я бывал, конечно, голоден, и очень голоден бывал, но тут я готов был ради еды совершенно на всё. Я, пожалуй, впервые почувствовал, понял, ощутил состояние людей, которые убивают ради куска хлеба. Это было невыносимо страшно. Впервые голод поразил меня настолько, что я не мог побороть его в себе - даже с самовнушением, с истерикой, с сигаретой (была сигарета). Мозг просто отказывал, его ещё работающими остатками я понимал, что я сейчас кого-нибудь убью, задушу, разгрызу шею и буду пить пьяную тёплую кровь. Другого выхода просто не было. И до убийства оставалось уже всего несколько минут. Вокруг ходила живая еда. Я в ужасе стал читать вслух тридцатый псалом, пытаясь ухватить за оглоблю хоть одну из неуправляемо носящихся в голове и вокруг неё мыслей, эмоций, хоть что-то: я ещё оставался человеком и очень не хотел лишать жизни или даже калечить совершенно незнакомого человека, а голод требовал немедленно сделать именно это, и он был сильнее... И вдруг - попросить! Да, ведь можно же просто попросить кого-нибудь купить мне еды. На миг в мозгу прояснилось и стало омерзительно: просить у незнакомых людей еду, посреди улицы, как нищие, - это было подло, низко, это было за пределами. Появилось ощущение, будто, если я это сделаю, я уже никогда не буду прежним, это как брахману вкусить хлеб с чандалами - полное осквернение, которого не смыть... Лучше всего было бы упасть в голодный обморок, но весь организм - наоборот - собрался в тугой комок, готовый в любую минуту резко развернуться, распружиниться в смертельный бросок. Организм не желал отключаться, но сознательный контроль над ним я терял всё стремительнее... Зверь требовал жрать. В противном случае он взял бы это сам - одному ему известными способами. Надо было срочно решить - убийца или попрошайка. Первое было страшно, второе - омерзительно. Я струсил и выбрал второе. Я вломился в очередь в какой-то гастроном и стал просить всех вокруг купить мне буханку хлеба. Я был в военной форме. Буханку хлеба мне купили. Я проглотил её секунд за десять. Зверь уснул, но в этот же момент я понял, что ангелов на моих плечал стало вчетверо меньше прежнего. Я стал подлым. Я перешёл черту. Я познал невероятное унижение и теперь все мои слова будут запятнанными. Что бы я ни говорил теперь, мои слова не очаруют стоящих на тех ступенях, где я сам стоял пару минут назад. Я насытил живот, но выбросил в смердящую помойку нечто неизмеримо большее, высшее. Это был надлом, после которого не растут прямо - пусть всё ещё вверх, но это уже не корабельная сосна - это уже дзэнские изломанные сосенки - сомнительное спасение от пустоты для тех, кто сам нарушил свою полноту.
Второй, окончательный надлом случился в июне. Я был за полярным кругом. Было очень холодно, а кормили ещё хуже. Работать приходилось почти круглосуточно: днём - носить/бросать в парке, ночью - чертить/писать в штабе. В более-менее вменяемом состоянии можно было поддерживать себя только табаком, а его-то как раз и не было. Курить хотелось невозможно и круглосуточно. Несколько раз за ночь я проходил мимо урны в штабе, в которой валялись окурки. Очень большие окурки - по полсигареты и даже больше. Это были хорошие американские сигареты. Но это была урна, мусорная корзина. И это были окурки. Лежащий в мусорной корзине окурок - может ли быть что-то более скверное? Но, пропустив дважды из-за работы в штабе ужин (часы свои я разбил на работах в парке), я стал посматривать это скверное всё чаще - в самом прямом смысле слова - я специально спускался на эту лестничную площадку и смотрел на эти окурки в мусорной корзине... Я понимал, что, стоит мне взять один из этих окурков и закурить его, как всё станет уже совершенно необратимым - небеса закроются, захлопнутся с характерным звуком. Если попросить хлеба и подло, но я просил его у людей, пусть и у незнакомых, и это всё-таки был хлеб, а тут... окурок... урна... Я уходил и через десять минут опять возвращался к урне с окурками. Я представлял, что я курю. Для голодного, измотанного физически заядлого курильщика, не курившего очень давно и лишённого возможности в ближайшие восемь-девять часов даже пожевать чего-нибудь, кроме кончиков карандашей или маленьких кусочков бумаги, - это невероятная пытка. Возможно, я просто оказался слаб. Я пропустил момент, когда это случилось. Я понял, что на моих плечах не осталось не только ангелов, но и демонов, что они все разлетелись - ангелы от безразличия к ничтожеству, а демоны от омерзения, когда я взял окурок и закурил. Я взял окурок из урны и закурил. С этого момента я не поднимался выше земли, мир превратился в текст, а единственные доступные мне фиктивные значения я судорожно ищу в пустоте, потому что мир полных значений невидим и неосязаем для подлых людей.
Брал здесь: http://denisbooks.rema.ru/yatsutko/tochka/kelia/listki/011.shtml
